1.Кличка: Шутор. Mad hatter. [безумный шляпник]
2.Возраст: неизвестно. примерно в чужом понимает излагается как возраст 7 лет.
3.Пол: кобель. гад. самец.
4.Стая: одиночка.
5.Статус в стае: нет.
6.Внешность:
Порода: pit bull
Старый падонок не отличается особым изяществом присуще существам его манеры, за пару месяцов он ужасно постарел, сложно в нем найти еще остатки того пыла которым он дышал раньше, его тощее, изодранное тело еле-еле подает признаки того что это создание может еще дышать и двигаться, кости обтянутые кожей и шерстью. Каждая клетка его тела пропитана этой отравой, каждый слой раны на рану поражает плоть как положено болезни-паразиту, разлагая его. Из последних остатков свежести, ему удалось сохранить пластичность и гибкость своего тела, они сильно влияют на него, его организм не молод и уже смирившийся с болезнью, он прыгает и скачет, благодаря гимнастическим особенностям, но лишь ему известно как потом отекают его мышцы, как ломят его кости, но он улыбается, снова. Втянутый живот, избитый до такой степени что пожалуй это нарушило его органы, порой заставляя тошнить кровью. Узкая грудная клетка. С левой стороны вырезана свастика, четкая прорисовка линии, он делал это себе полюбовно воспринимая этот знак. Он никогда не был особо привлекательной особой, так же как и мерзкой, он обладал неким обаянием, в любом случае он не был сильного и крепкого склада ровно на столько чтобы валить кабанов. Заметна отсутствие осанки, что дает легкую кривизну. По его бокам, в месторасположение ребер идут несколько замкнутых линий, те самые царапины пересекающихся ближе к его животу. Видны кости таза из-за чего зад мягко говоря выглядит костлявым, на конце поклоцаный хвост, средней длинны, с обрубленным кончиком. Ростом чуть ниже добермана, не крупный, не матерый, хилая старая кляча. Он имеет длинные, тонкие, жилистые лапы, с обеих сторон по самые локти идут порезы На конце костлявых и длинных пальцев красно-черные когти давным-давно потерявшие свой ядовитый оттенок, они приняли подобно все вокруг монотонный тон, среднего размера, чуть острые. На левом плече, повязка со свастикой, как и положено всем нацистам, та вещь которую он сохранил со всей ее чистотой и опрятностью. Черные подушечки лап, сильно огрубевшие, с множеством ленточек трещин и разрезов. По телу идет однородный слой, пестрой фиолетовой шерсти, чуть бледнее обычного раннего восхода его структуры, чуть отливает бледно-серым. Шерсть короткая, жесткая, прямая без подшерстка. Звучит это крайне забавно, так как мы говорим о создание жившим на глухом севере. Затылок включая уши стал из ярко зеленого, более похожим на бледный цвет травы. Морда с этим белым, каким-то измученным и болезненным цветом, походит на мел, напоминая лицо покойника. На шее повязан атласный черный галстук, прикрывающий один жирный вертикальный шрам на его шее. Уши небольшие, стоящие торчком, треугольной формы, более вытянутые вверх чем положено, редко находятся в поджатом положении. Морда длинная и узкая, вскользь напоминает лисью, немного заостренная к концу. Прямая переносица, на конце морды черный нос, чуть задетый чужими зубами. Черты морды уже не такие острые как раньше, но ту хищную причину они за собой оставили и впредь. Его морда единственная часть его тела почти не тронутая, подобно это лицо плавает в формалине. Глаза жирно подведенные черным цветом, те самые круги подчеркивающие его веки опухшие от бессоницы, с небольшим подтеком, ярко голубого цвета, ранее вспоминая свои прежние глаза почти белые и спокойные, он удивляется как же их цвет стал настолько ядреным, но он стал более понятлив в этом роде вещей, он кажется немного сошел с ума. Выражение глаз беспристрастное, глаза куклы, они стеклянные в них нет ничего, кроме этого цвета заполняющего их, такой обманчиво доверительный цвет, они пустые и кажется бесполезные, это простая бездна, стекло в них нет ничего живого, эти глаза не лгут, они и не говорят правды. Его глаза узкие, или вернее сказать прищуренные не исключено что причиной было место обитание, Ад, вечный снег, он хмыкает, слишком давно это было. Ярко красные губы, тонкие, с еле ощутимыми трещинами, кажется что время их не чуть не тронуло, оставляя за ними еще какие-то остатки былого прикосновения бархата, углы разрезаны, перешиты с каждой стороны нитками крест на крест, его улыбка, он всегда улыбается, та самая широкая и жуткая улыбка, прямая как у ребенка, и слишком запредельная чтобы верить в ее реальность. Белые зубы, сложенные в этом Чеширском ходе, плотно сжатые вместе как будто дали обет молчания. Серое горло, серые десны, черный и длинный язык. Он помнил как говорил раньше, так слажено и сладко, теперь его голос стал змеиным, он хриплый, шипящий и по прежнему в нем есть часть той миловидной лукавой усмешки посвященной всем тем кто верит ему. До чего они глупы. И он смеется, таким истерическим смехом, походящим на крик психоза, он смеется и бездна существует, насколько этот смех пустой. Просто шутка.
7.Характеристика:
И в бесконечном отдаленье
Замрут печально голоса,
Когда окутанные тенью
Мои погаснут небеса.
[Блок.]
Легкое оцепенение, когда понимаешь что все кончено. И когда уже поздно, то крайности теряют смысл. Он часто доходит до них, до самых краев собственной бездны и он пожалуй слишком наивен раз танцует на тонкой перекладине, пульсируя между кончиной и вечным упоением жизнью. Ему никогда не сложно было покинуть мир, он мог бы даже делать это постоянно, однако привязанность к боли не настолько крепка, чтобы самому вершить над собой суд. Плавно играя с жестокостью, ему в голову приходят фантазии исписанные чужими глазами, он не умеет мечтать, однако не является настолько приземленным чтобы видеть все в настоящем свете, он скорее подвержен влиянию своего внутреннего мышления чем действительности, он может иногда играть серьезно, делать вид что для него это не забава, но в самой глубокой черточке его рассудка он признает что ему нужна та или иная роль только на время, пока ему весело. Он не отрезан от не хитрых истин этого мира, он знает их наизусть, впрочем велика вероятность что они верны на половину, в них местами нет логики, возможно даже особого смысла, такие вещи для него часть собственной философии. Он не искал единомышленников, так как в отличии от него для многих все таки еще существенны моральные признаки, не строил особых планов на почве всемирной ненависти, пытаясь призвать на свою сторону кого-либо, он не был никогда властолюбивым. Он не умеет ненавидит, по натуре в принципе не злобный. Он не мстит, для него это чужие интриги, сам он относится к этому холодно. Его всегда забавляли чужие эмоции, половину из которых он считал отвратительными. У него всегда было одно единственное что позволяло держать себя в узде и не падать на ровном месте, в то липкое ложе, в сладкий яд лжи окружающих, презрение. Он иногда кажется высокомерным из-за этого чувства, и он признает, презрение намек на то самое высокомерие. В частности есть свойства о которых лучше не знать, он и не позволяет никому знать, внутри него белая стена, немая могила всего того чем он когда-то жил. Его не терзали мечтанья или какие-то особо яркие впечатления, то что есть эта стена только мысли, давно умершие в его глубинах, мысли принадлежащие не ему. Он называет это Black, первичное изображение его личности на грани полного саморазрушения, он не был им никогда. То чем дышал тот, он не понимал и не составлял участия в этом. Не смотря на то что это заложило в нем некоторые вспомогательные воспоминания, отрывистые и бледные, трупы его минувших дней. Он не задумывается о себе, его мало интересует то что он может или мог когда-то, теперешнее время так же не имеет значения, все то чем бы он мог пользоваться истекает из привычек, прожигая все по первому опыту он не узнает ничего нового, однозначно для себя заключив, в этом мире больше нечего ловить. Он воспринимает все что происходит глубоко не в серьез, для него это шутка и он смеется, он ребенок постаревший в определенном времени своего развития, он часто дает этого мальчишку на показ, он делает глупости, ведет себя не принужденно и чуть нагло, наклоняя голову на бок подобно не понимая. Ему весело. Он не исключает в себе моменты когда ему действительно нравиться изображать ребенка, это позволяет ему оставаться на недолгое время невинным и чистым, казалось было через чур доверчивым для той натуры которую он в себе носит. Он отнюдь не радостный, его мучает тяжесть, под игом своей внутренней седины он представляет себя пеплом который колышет трава поля, ему извечно было тоскливо, он по правилам своей природы создание замкнутое и депрессивное, не извлекающее веселья, не процветающее, а увядающее, но как он может показать это другим? И он смеется. Они могут знать это, однако это одна часть правды, те кто это понимают намного умнее тех кто это имеет в понятии слабости. Он не выносит чужих ласк, любых прикосновений к своей персоне, не сколько из-за брезгливости, сколько из-за просто отвращения к теплу, ему не уместно все то что навязывают эти руки, ему противно принимать их, но он терпелив и через чур смиренен чтобы отвергать такие существенные проявления боли или заботы. Однако ласка причиняет ему большее страдание чем боль, его тело исковерканное жизнью, его остатки души порванные в клочья, и износившееся сердце, требуют боли. Ему нужны только страдания, он подобно слепому котенку ищет угол чтобы забиться туда, но натыкается лишь на стены раздирая себе морду. Он не является настолько слабым чтобы всегда подаваться этому и в те минуты когда он все это отвергает он становиться истинным порождением себя самого. Он придумывает себе эти образы, он играет по сценарию, но ему в любой момент может наскучить, он не помнит эти лица, эти слова и голоса, он забывает их сразу когда ему скучно. Ему не нужны они чтобы идти дальше. Он порой выбирает что-то для себя, какие-то тактики поведения или определенную последовательность, других это обескураживает, лишь по тому что настолько знакомые фокусы вызывают ностальгию. Убитое им время, уходит в основном на болтовню, да он не сколько маньяк, сколько болтушка, он любит говорить, не ясно о чем и зачем, он просто болтает и болтает, что многих это вводит чуть ли не в сон или апатию раздражительности. Он ликует. Его нельзя назвать гениальностью, он не считает себя этим, просто наличие хоть каково-то ума у него иметься, интеллект сводиться к обычным посредническим выходкам, вроде придумывания фантазий, заключений с явным наклоном на философию чуть ли не своего сочинения, самое что любопытное если такой вид деятельности принадлежит ему, то вполне законно ему говорить что это не опровержимо так как это его мнение, на остальное ему в одночасье плевать. Он имеет некоторое воспитание чтобы слушать что говорят другие до поры до времени, порой делая вид что ему интересно, давая одну из самых слабых своих мимических выражений с тонкой улыбкой. Его не заботят верно ли говорят или нет, он толком и не слушает, но вид делает так как прекрасно понимает что все подаются на уговоры своего мозга значительно охотнее чем замечают что другим бессознательно безразлично о чем идет речь. Он вполне возможно преследует свои цели слушая болтовню других, ища их слабость, многое можно понять по разговору и теме на которой он основан, в правильном порядке он задумывается об этом, но коли у него нет настроения то ему лень матушка выяснять почву и основу такого разговора. Стоит заметить что существо он активное, ему всегда нужно что-то особое, не принадлежащие миру, не из него, так ему интереснее, да и разве он не может изобразить нахального любопытства в таком отношении. Что касается мудрости, то как возможно считать чудика мудрым, он возможно имеет опыт, и это доказано, но разве он настолько доброжелательный чтобы говорить то что он видел и пережил тем молодым юнцам слагающим идеалы о себе и выдерживая свою паузу делать вид что все вокруг их не стоит. Так весело. И он насмехается, не заметно, он не редко называет истинные манеры в слух, ведь зачем слова когда тебя не слышат? Его не слушают, над ним пришли поиздеваться, он попривык и славное кровавое месиво из чужих сновидений принятых за реальность его утешают. Он не спокойный, везде ищет подвох, тайно сам от себя остерегаясь всего и всех, он не показывает, да и на нем такого не видно, но все таки паранойя будь она проклята грызет его постоянно, он может быть равнодушен, но в одном кратком миге пропуская вероятность того что ему жутко. Это случается когда он совсем один, ему было всегда велено ждать смерти из темноты и он покладисто ждет. Но натыкаясь на лик опасности в чьем-то лице он улыбается учтиво, подобно такие замашки других ему не мешают и не опасны. Его пристрастия далеки от каждой мозговой информации, он фанатик, он одержимый, он нацист, и ему гладко приятен процесс, тот самый священный траур который он носит от потерянного времени. Он любит войну, он слишком слепо поклоняется нацизму, это часто захватывает его мозг, удовлетворяя потребность в жестокости, увековечивая идею. Он обожает свастику, проклятое всем миром знамя. Он для себя победно несет честь третьего рейха, улыбаясь той самой каверзной улыбкой будущим жертвам. Тут сыграла роль и часть собачьего в его сущем, он поклоняется своему фюреру, он видит и слышит его, внимая каждое слово, чуть ли не задыхаясь от радости, впрочем существование этой персоны не обусловлено реальностью, и не исключено что мозг его выдумал себе Бога, чтобы было проще, придать крупицу смысла безысходному положению. Он не гордый и не жадный, его уже не привлекает то что было заманчиво раньше, те простые закидоны на счет сегодняшней моды, кровь на его губах давно потеряла вкус, уже нет кайфа. Он несет в себе суровость, тот Ад. Ледяную пустыню, где его покинул разум. Он вполне возможно не безумен и вовсе, но немного чудачества он себе приписывает. Настроение его хаотично и быстро меняется, в основном из лучшего в худшее, а из худшего в еще более худшее. Его бесят искусственные точности, идеализм, его раздражает все к чему он не принадлежит как физически так и умственно, он смеется над чужими идеалами, порочит чужих богов, он никогда не делал из себя святого, но все что его окружает вполне заслуживает смерти, с их грязной, вязкой кровью, опороченные с самого рождения. Он готов пить вино из чужих чувств к нему, ему их не жаль, он порой рассуждает о них с ноткой явно сожаления, но все это призрачно и вполне вероятно что не искренне. Его мировоззрение строиться на одном сладкой слове и все прочее так же – бред. Или иначе бессмыслица царящее в его руках. Он не признает своих причин, почему он делает так или сяк, он не знает их настолько чтобы утверждать, да и кто мог бы понять почему он делает так или иначе? Никто и никогда, это нагоняет повседневную тоску. Его мир во веки вечные черно-белый, ему нравилось это, он не понимает цветов, он не может их представить, но от бликов других красок все бледнеет. Его напрягает белый цвет, ему не нравиться когда он видит что-то белое по мимо снега или облаков, того что часть мира и за ее гранью, все что есть на этой земле не достойно такого цвета он далек от истины, беззакатных дней не бывает. Он разуметься пристрастен к черному, любимый цвет, веселящий его и вгоняющий в немощное состояние. Он не относиться к числу загнанных и забитых, по манере своей он ведет себя обычно, без лишних пробелов. Не больно любит драки и споры, в них в основном безучастен, то есть позволяет себя драть, почти не обращая внимания на боль и чужие крики. Он не умеет жалеть, в нем напрочь отсутствует жалость, он считает ее бесполезной и немощной, для него такие вещи не простительны, он даже в уме остерегается подобной слабости, быть заманенным желанием жалеть, есть одно из самых худших сторон всех земных тварей. Он не является созданием особой прочности, разве что чуть более пропорционален в своих убеждениях чем остальные. Он не живет в этом мире, он ему чужд, но он ходит в нем под видом своего определено смоделированного образа, его нельзя назвать существом из этого мира, так же как и утверждать что он так же не реален как и все его лживые словечки, как и все чем он дышит. Он обманщик. Его ложь порой похожа на детскую, нестарательную и не просчитанную, хотя порой это более смахивает на правду. Он может понимать когда ему врут и может не замечать, ему все ровно, его не волнует все что говорят другие, он ведь не привязан не к кому, а если они врут он иногда подмечает вранье, лишь из вредности. Сам врет, или просто фантазирует, по нему это невинность, впрочем любая ложь влечет за собой последствия. Он не из числа особо подлых особ, он игнорирует моральные принципы вот и все, но корыстно внедряться в чужое поле зрения для него излишне. Если бы его интересовали такие вещи, он может в них и преуспел бы. Он умеет быть ласковым и мягким, что противоречит многим фактам хранящимся в его организме. Но то что он в себе носит понятно ему одному, он часто видит заразу похожею на его собственную, ту формалиновую болезнь его тела, он умирает, он разлагается, его жрет пустота, медленно растворяя его органы, его душу, его мозг, он ощущает эту боль, его забавляет это. Он любит то что его губит. Ему нравиться этот процесс, он чувствует что умирает. Но порой он задумывается может ли он умереть? Может. Он знает точно, он умрет. Нет определенных дат, хотя это и есть та вещь которая ему знакома лучше всего, смертность. Он несет в себе этот перегар ее дыхания, он пришел из пустоты и сам безлик как она, он такой же, копия всего что есть, он не судит о себе по иному, мало эгоизма. Он не агрессивен, просто помучить собеседника для него дело привычное. Он не зациклен на одной прилегающей теме своих поступков. Он пожалуй не особо таки непредсказуем, даже слишком миловидный для резких скачков в сторону. Он держит свою дистанцию. Его возможно не так просто вывести из себя, как кажется. Так как порой он срывается по простой причине его нервы не выдержали накала. Он не полный истерик, но иногда может впасть в это состояние приятной агонии, а уж жуть и презрение это проблема окружающих. В основном эмоции исходят от других, он редко имеет что-то особое как в отношении «дружеских» и «враждебных» уз, для него одно и тоже, можно поиграть с врагами в ласковые жмурки и порвать глотку друзьям или наоборот, а то и вовсе все ровно что происходит. Он не обидчивый, но порой может ломать комедию, делая вид что ревнует или что он обиделся и готов постоять за себя, как обычно делают дети, он своенравный в этом плане. Трепетно собирает цветочки на кладбище, скачет через могилы, рассыпая эти лепестки по ветру. Он показывает язык своим обидчикам и смеется четко и звонко, кажется он жив, он должен казаться живым. Подобно иначе он сразу свалиться в гнилую яму, вырытую им самим за долго до осознавания своего краха. Ему вполне легко падать все ниже и ниже, его глаза намертво закрыты, он летит в самую глубокую пропасть, и на губах царит одна улыбка, маленькая и чуть более странная чем обычно, поздно. Он вознаградил бы тех немногих кто приносит ему некое успокоение от их компании, такие есть, и ему легко забыться, он мог бы рассказать всю правду, но он не такой, ему не нужна жалость, гул сожаления и чужое мнение, это все через чур лживо. А он устал и привязанность к одиночеству дает свою трещину в его понимании. Он не уютно чувствует себя в местах далеких от уединения, ему не лестны чужие комплементы, он слышит их слишком редко, но встречаются подхалимы, хотящие спрятаться у него за спиной или подлизаться, их мысли его не волнуют. Их цель, не его, их жизнь, не его, их учесть, ему плевать. Он допускает вероятность потому что бывают те кем он временно можно сказать от части восхищается, но как давно он утратил эти чистые чувства? А были ли они вовсе? Он может расширить глаза от некомфортного удивления, когда ему преподнесут что-то неожиданное, но подсознательно он предполагал такое, это лишь удлиняет их срок годности, он просто воспринимает их как временное пластмассовое убежище от чужих глаз. Ему большего и не надо. Он припоминает остатки потерянных лиц убитых перед ним или убитых из-за него, ему не жаль, но маленькое черное сердце иногда дает ему болезненный разряд, и он тоскует секунды о них, не более. Такое грязное и безвластное сердце, которое еще еле-еле продолжает свою работу, он не выносит когда ему предлагают себя в замен на правду, их высокомерию должен быть предел. Он придумывал себе ходы, он искал что-то, но не находил. Пропал. Ему присуще сарказм с черным юмором, но он редко дает об этом знать. Как мотылек ранее летевший на свет, он ловит его последние лучи, пока он сжигает его тело. Есть место, куда невозможно поспасть, то место где он будет всегда один, там где его чертов танец со снегом будет возможен. Он воссоздал зиму в своем мнение, в своем теле, навеки проникшись вечным снегопадом, разве приемлемо проникновение весны в его содержимое? Никогда. Всего на всего одно незримое действие и ему суждено отлететь в иную пустоту, ему всегда были в тягость такие вещи которые он бережно хранит в себе как осязаемую линию его гибели. Как несамостоятельно было сделано решение разрушить все что имело для других смысл. Звуки как странно, но он более их не слышит, только черная тишина. Легко говорить «до свиданья», для него расставания предел досягаемости, ему не нужны более встречи. Уходить. Отстранение от мирных вершин, великий выбор, ему нужна война, ему нужна крикливая истина в голосах мучеников, ему всегда было скверно от мирного выражения чужих лиц. Так быть не должно. Он с готовностью носил с собой честь офицера, солдатскую клятву верности. Он презирал свободу, роду его было написано менять это на железные цепи, его свастика на плече та самая цепь, он слишком влюблен в эту идею и в своего фюрера, чтобы сорвать ее навсегда. Ему не хватает этого замешательства. Его хрупкие и тонкие крылышки ту самую окрыляющею легкость веры в прекрасное разорвал ветер, стал падшим, он был таким, но кто знал что это был за идеал, он был не таким каким все привыкли видеть свои идеалы, он был извращенным и губительным, но он потерял и это, ему было не больно, уже не страшно и не жутко, все кончилось. Он упал на самый низ, как сказано в его памяти, кому ты будешь нужен когда опустишься на самый низ. И он теперь знает ответ. Он не может пропустить не одно создание в себя, копаться в нем как в чем-то ином, а не в полудохлом теле, он точно знает что его выпотрошат. Он делает так, и ему кажется что он притворяется, обманывает сам себя, подобно он не может признать что пуст, все не терпит пустоты, дырки в его принятии. За частный просмотр надо платить. Обаяние милого несмышленыша скрывает в нем многое и всех это устраивает, да с другой стороны разве кто-то заботиться? Плевать. И он хмыкает, он так точно знал эту никотиновую стратегию. Липким взглядом об асфальт, выставляя на показ все чем можно было расплатиться за потерянное время. Вот так банальность. Все что дано, глухое дыхание и белые стены. Уходить не зная куда. Прятать чужие лица в своих ладонях, чтобы раздавить их. Кончено.
8.БИО:
…Черная комната в глубине груди. Пренебрежение волнением и куски смертности из темноты. Тело некогда белое и прекрасное, подобно все величие было вложено в этом сочетание, стало бардовым, слой черной гнили стал обволакивать его. Глаза некогда такие вразумительные, испытывали одну последнею эмоцию на своем веку, стеклянную остаточность. То сердце что билось в этом теле, такое грязное, маленькое и черное сейчас, от процесса разложения, больше не болело. Существо это умерло мучительной смертью. Протяжной как тот гул, которое оно слышало перед смертью, такой прекрасный звук, умерший с ней вместе. Лежало оно в самом углу, где стены терзали трещины, где потоки крови стали засохшими ржавыми набросками неизвестных лиц на окружности их досягаемости. Кто-то заигрывает с лентами вокруг глаз, кажется бледное сияние настолько жутко органично, это создание, умерло. И все стало сразу совершенным в нем. То что еще оно могло дать было кончено, теперь этот серо-красный цвет властен над ним. Оно рвало себя само, проводя когтями по себе, раздирая свое лицо чтобы никто и никогда не смог его вспомнить, больше ничего не осталось, содранная кожа нанизанная на когти, и тень улыбки по треснутым губам. Если бы оно могло сейчас это вспомнить, уже пустое и пропавшее без вести, миг своей жизни законченный гладким скольжением самоуничтожения. Не стало. Кажется что одно и тоже лицо еще ласкал воздуха его, как будто вечное проклятье передавало поколение другому поколению эти самые одинаковые черты, это то же самое лицо. Не секрет это создание ненавидела свое лицо. Желание избавиться от него было неизбежным. Некому не известное и ничем не примечательное. Имя было дано случайным словом, так хорошо распространенным, собака. Беззвучная кличка в наличии дефекта...
…Край мира. Поделенный на разобранные частности Адской апофигеи. Ад. Ничего не имеет конца, особенно когда это твориться не в твоем уме, не заседает в твоих костях и не рвет твои губы в простодушной усмешки над собой. Белый снег, лыжи которые так напоминают блокноты крови. Следы расчерченные с невообразимой точностью. Протяжные гудки в носовой глотки, глотает честь свое возмездие. Полузакрытые глаза, давно уставшие от виденья всего белого вокруг себя. Почему именно белый, могло произойти в мыслях, почему этот ненавистный цвет. Дрожащее дыхание готовое зацепиться за малейшей шорох чтобы замереть в ударах пульса. Черное небо смеется. Между собой такие создания не имели ничего общего, только одно и тоже призвание к своим отношениям, к убийству. Жалости не было место на замерших мордах, имевших одно слабое выражение эмоций. Кружась непрерывными кольцами, вокруг очередной жертвы, они драли эту собачью сердцевину, выдирали артерии, ломали лапы, отрывали пальцы, кровь танцевала в воздухе непрерывными волнами голода. Вид давно потерявший всякую связь с миром вокруг. Только снег и холод. Вероятность что покажется рассвет был не велик, до него надо было дотянуться, пропитанными ядом пастями, хватать воздух, утопать в смертности. Единственное строение, в числе которого можно было отделаться от всех и всего. Давно было изведено множество тел, их глаза вдавленные в череп, тело порезанное как бумага с помощью старых ножниц. Некоторые из них приходили на впадину, падая в углубление, пересечение льда и воды, их тела обмокали, сердца замерзали, гниение давало им красивый черный цвет, красный цвет оплетал их оторванные сцепления. Тела более им не принадлежащие. Река что бежала под ними, несла с собой их реквием, по ним никто не будет скучать. Они умерли. Их забыли. Их не помнили. Корявые ветки продолжающее расти за счет крови, тянулись к ним как руки, зовущие их, скрепя и пронзая тела ветками. Из их груди стали вываливаться такие же ветки, они цвели на телах. Сердца уже черные, висели на пальцах корней. Пасть открытая в широкой усмешке, язык вывалившийся на бок, извергал отрасли крови и это походило на цветы, распускающиеся в них. Цвет далекий от истинного восприятия посещал эти лепестки ставшие от холода бутонами из чистого снега. Отвыкшее от тепла тут все медленно промерзало. В себе уже был запущен механизм самоуничтожения. Хотелось ли им плакать, как они могли с глазами из чистого стекла, такие не видящие ничего на пути, уже с высеченными соображениями они шли дальше, они уходили глубже в такие неясные вещи. Они узнали. Им не было больно. Их тела лежали облегченные ветром, без разницы, они были украденными сами у себя. Это была стена, с подписью комедийной реликвии, это было забавной написанной стальной солнечной шторкой, на чужом окне. Покрывало треснутое в дороге, хождение по нему замедляет процесс развития раковой почвенности. Снег летит. Он падает в рот. Глотает сладко, стекая в звездах на ресницах. Он не тает на языке, такой же холодный как и почва под протяжностью этих действий. Так правильно. Слова без изречений циничной личности, кровавые капельки на речах своих рассказов. Иди. Мерзкое противоречие догоранию в этой значимости. Больше не будет. Простительно было видеть другие лица, не кривые остаточности, а рефлексные потребности. Голодное сражение с организмом. Минуты стирают все черты, делая свое произношение четким, складывая его в приговор, то же лицо. Нервы подрагивают от укромных шприцевых иголочек, точащих мозг. Кривая улыбка, отстраненное влечение к преграде сзади обывательских веществ. Химический прогресс наступил в вальсе играющих масок. Моргающий шепот со словом «нет», повторяющиеся сообщение на радио в глазных яблоках. Всю жизнь попивая этот холодный спирт, губя клетки этих самых паразитов деревьев, они уже чувствуют крах. Кажется они уже зарождаются в теле. И крик в стрелках на потолке, еще не умер окончательно. Все плывет по кокаину, по пеплу втягивающим в себя остаток теплоты в сосудах. Снег летит. Падает в висок. Он неизбежен. Рвота подступает в горлу. Живот затянутый в болезненных ушибах. Тошнит кровью, тошнит чужим сердцем, кажется что собственное повисло на нерве и никак не может выйти из глотки. Глаза по прежнему стеклянны. Язык слизывающий кровь по этим веткам, снова хочется тошнить, болезненный синдром, губи. Стук. Дверь в комнату еще можно открыть. Надо закрыть ее. Она в уме. Она навязчива идея. Каждый раз слыша стук в тыльной стороне своего черепа, начинает трясти от ужаса. Не надо, верить, это такт сцепления. Смотреть дальше. Еще более здоровое лицо смотрит тоскливо и пусто, оно выходит из мозга. Тянет лапы, по когтям уже вьются эти жуткие ветки, из шее уже сочится яд беря пути крест на крест. Белок растворяется в гуще крови, цвет глаз стал белым. Опять этот ужасный цвет. Ставим точки на голоса, слыша хохот истерики. Наполнен парализацией. Уже не контролируя этой страшной темноты, что зовет бежать. Бежишь. Задыхаешься. Продолжаешь перебирать свои конечности по снегу. Вперед на встречу в никогда. Бежать, загоняя свою паранойю в безразличное обострение. Пока глаза остаются зримыми, пока они кроют в себе снег. Пока темнота поглощает их. Огни пляшут вокруг, они отрывают куски психики один за другим, они бредово в плюшевом дьяволе. Ручьи новой смерти попадают под лапы. Бессмысленный змеиный крик неба. Все еще хохот. Чей смех глушит всякое желание помнить. Твой собственный. Падаешь. Бьешься мордой, пока она не становиться кровавым месивом. Какая ненависть распирала знание к этому лицу. Уничтожить. Разорвать в перья. Трется как кошка об ноги, незримая тень иного присутствия. Ты вытягиваешь морду, стараясь разглядеть в проволках крови, что есть перед тобой. Милое лицо, детское потертое старой толпой. Морфий в кислороде. Твои глаза сужаются, тебя трясет. Он уже разинул пасть лениво, примечая как лучше исполнить волю. Бросаться первым. Ты придавил его голову лапами, прижимая гибкое тело к земле. Ты хотел просто раздавить, ты прижимал лапы сильнее. Ты слышал звук, брызги крови. Его голова треснула по диагонали. Смеешься, громко, выдавливая из себя этот смех. Ты оглушен пустым календарем. Ты забивал пасть его мясом, ты делал все что мог, не давая ему возможности сгнить. Его лапы чуть подрагивали в судорогах, и тебе мерещилось что в нем уже завелись какие-то насекомые, липкие и маленькие, они травили его содержимое, расщепляя у тебя на глазах. Шатает. Тянет ко дну. Передать свою болезнь ему, он мертв, он не чувствует, ликуешь, его нет. Трясет сильнее. Опутанные привычки, внутри теперь паутина, гладкая, она скользит по тебе, режет вены. Смеешься с бездной вместе, смейся пока не затопит смертью...
…Черный, белый. Урбанизация перевоплощений. Галстук завязанный старательной рукой, пальцы что проглаживают каждую линию, это невозможно терпеть. Прикосновения которые губят твое сотрясение. Играешь с лучезарной улыбкой на губах, делая ее наивной и в тоже время слишком пугающе доверчивой. Наконец кончилось это время теплоты. Ты снова предоставлен холоду. И только ему. Новое прикосновение. Держишь себя в уязвимом контроле. Нервные окончания сокращаются в мозге. Слышишь как соприкасается ткань с твоей шерстью. Красная повязка со свастикой, коснулась твоей лапы, ты больше не представлял жизни без нее, зависим. Ты зачарован на стечение обстоятельств, дышишь глубоко, давая понять, что тебе уже плохо. Давит на горло этот новый предмет. Черный. Прелестный цвет. Смягчаешь нервозную улыбку, углы рта продолжают подрагивать. Череп раскалывается на мягкую сторону повиновения. Ты тешил себя этим, теперь все станет легче. И маленькая дверь, из которой он говорит по ночам, будет закрыта крепче. Не думать об этом, внушаешь себе со всей сладостью, наслаждаясь своим чувством боли в уровне подсознания. Голос уже повергающий тебя на колени произносит, насмешливо «dieser ist launig….» Имени не было. Облегчено вздыхаешь. Ты не хотел слышать это имя больше, никогда, косишься на это улыбающееся лицо, ты нем, ты не мог больше ничего произнести, пока тебя стесняли эти правила. Возомнить себе бога, тебе жившему в Аду, найти бога. Ты смеялся просто, издеваясь над собой снова. Глаза ставшие серыми, теребят стену своим неровным ощущением, прислоняешься спиной, пробегает дрожь. Улыбаешься. Про себя повторяя, «dieser ist launig» , о да это будет действительно забавно. Глаз нервно дернулся. Вино в нем была мораль твоего ухода, ты ушел от туда. Ты покинул Ад. Ты будешь скучать. Это место что забрало у тебя душу. Ты был отдан ему с рождения. Теперь ты принадлежишь своему богу, только ему, он носил тот же белый цвет.
…Стоишь перед окном. Куришь. Новый способ скоротать время. Не пользуясь итикетом. Царит вокруг одна риторика. Ты не вникал в особенности чужой философии. Ты нацист, у тебя свои законы. Ты прекрасно знал немецкий, такой рычащий временами скрипучий язык. Ты был мрачным все последнее время. А фюрер так любит когда ты улыбаешься. Ты сузил глаза приблизительно с нотой презрения к своей персоне. Как ты можешь огорчать фюрера, не дело. Ты затушил сигарету. Подходя к коричневому чемодану, пьяно. Ты с интересом рассматривал его, ты знал что тебе нужно. Ты достал это. Ножницы. Что может быть лучше. Ты прикоснулся к ним губами, да будет так. Ты раздвинул их концы в разные стороны, измеряя расстояние. Ты помнил как вкус металла проник по твоим губам, ты помнил как ты медленно, двигал эти лезвия все дальше углубляя их в углы губ, персональная боль. Чувствуешь кровь. Продолжаешь. Шире. Глаза по прежнему прищуренные, стекло не дрогнуло не на минуту. Сильнее и более резко. Теперь ты всегда будешь улыбаться, ты теперь клоун. Твои глаза светились детским счастьем. Теперь все по другому. «lchle Clown», возвышено, улыбайся клоун. Впрочем ты слегка не рассчитал и боль стала расползаться по твоему лицу быстрее чем ты рассчитывал. Ты смеялся в тот вечер от души. Когда черные врачебные уголки, проходились по твоей плоти, ты видел зацикленный взгляд врача, он перешивал тебе их, крест на крест, ты любовался этой работой, ты мог представлять как это выглядело. Собака которая всегда смеется. Ты хихикнул, принося себе забавную боль. Снова и снова, наблюдая как мелькала иголка с ниткой, повторяя про себя молитвы давно тобой изученные. Однако этот первый опыт саморазрушения телесно, тебе приглянулся. Надоело быть куклой, но ведь если что-то случиться с улыбкой, фюрер, расстроиться, ты горько хмыкнул про себя, но теперь ты всегда будешь улыбаться. Так безумно и так жутко. Ты радовался впервые за долгое время. Ты дал себе мысленный отчет о своих действиях. Это приятно. Твои пальцы гладили свастику на плече, она тоже будет всегда с тобой. Вечно. Трепетно врач закончил свою работу, посмотрев на тебя с сочувствием, твои глаза встретили его холодно, тебе не нужна жалость. Это отвратительно. Ты улыбался, было больно, кровь потекла новой струйкой, могли разойтись швы, но ты улыбался сладко. Новые психиатрические наркотики. Ты внимал его взгляд, он отвел глаза, страшно стало? Ты рассмеялся мягко. Такие новые для твоего наблюдения эмоции. Разве не интересно? Превращая полоумные книги в строчки из своих песенок, ты решил пойти сегодня прогуляться, по своему фантазийному верховию, там было что-то особое. Ты не откроешь тайну твоего существа. Никогда. Пусть будет она медленно разъедать тебя изнутри. Это смешит. Бабочки и мотыльки, цветные, ты не видел их цветы, ты его ощущал, ты дальтоник и мог вполне обходительно к этому относиться. Монотонно. Главное не открывать той маленькой дверки. Она начинает чернеть. Ты пугался. Ты мог видеть разводы текущие из под нее, ты бы хотел их видеть, это принесло бы облегчение. Но он еще там ты знаешь. Впрочем ты был благодарен не внимательности доброго доктора, он не заметил изменений в твоем лице. Ты еще думал о сегодняшнем утре, когда тебя тошнило кровью и какими-то кусками органики, ты стал более пустым с тех пор. Ты ясно понимал, что еда уже не лезет в глотку. Что сон уже не стал так ярко нужен. А был ли он нужен вовсе? Ты вздохнул. Пахло таблетками и формалином, за это ты любил этот кабинет. Черный кабинет. Лампы убогие, но все таки дающие свет. Жестокий и гадкий. Ты любил сумерки. В них тебя не было видно, практически. Ты мог радоваться, ты один. А в конце твоей строки все так же темно…
…Печально. Ты плетешься еле-еле. Видишь как меняются лица. Скольких ты убил? Ты не помнил. Ты забыл их лица, у тебя была привычка не запоминать лицо жертвы, ты морщился от сырости. Ужасный климат. Твое лицо было крайне веселым сегодня. Даже дождь не мог испортить впечатления от твоего прохождения по тротуару. Асфальт. Приятная и шершавая материя. Но до чего ты устал от этого, ты хотел снега. Больше снега, сильнее. Ты хотел в Ад. Снова, ты старался не думать о нем. Ты пытался пересмотреть все то что могло пройти по этой черте. Мысли отскакивали от языка плавно растворяясь в тумане. Ты стал больше курить. Ты заметил. Твои потребности во сне убывали, теперь было достаточно около 5 часов. Ел ты реже чем обычно. Пил часто. Но все это сказывалось наверное на организме, он пытался поставить тебя на правый путь, местами проучивая болью. Ты вздыхал отрешено, подумаешь. Сегодня тебе весело. Взгляды толпы тянулись к тебе протяжно плачущий страницей. Нет эмоций. Скучно. Ты проходил мимо них, искоса поглядывая на угол. Ты все таки был нервозным. Твои сигареты успокаивали тебя. Позволяя глотать только дым. О да ты не был никогда особо простой собакой. Ты имел и умел больше. Ты был разумнее их во многих отношениях или ты хотел чтобы так было? Ты не отличался эгоизмом, ты напротив привык бросать свое больное тело всем подряд, ты получал сполна одна доза ран на другую. Хотя все это не сказывалось на внешнем облике. Ты не мог разрушить себя так быстро. Ты пробовал. Но подобно дразня все возвращалось в начальную форму. Ты был весьма легкомысленным по тем временам. Ты хотел таким быть. Твоя поступь была шутливой, ты заигрывал с ней. Просто так. Тебе было скучно. Тебе много раз говорили, что очень сожалели бы если бы ты ушел на тот свет, ты скверно улыбался им в ответ, тебя это немного задевало, ты бы попал в Ад, опять. Твои глаза мило сощуренные в привычной манере, отслеживали каждое движение по этой улице, ты искал кого-то или что-то. Звук похожий на печальный исход. Ты прыгнул в сторону, подскочив легко, такое было не проблемой. Ты держал в зубах, задушенную кошку, ее голова болталась в разные стороны, еще подавая признаки жизни. Ты чуть прижал ее шейку и раздался хруст. Ее зрачки сузились и она больше не двигалась. Было забавно. Ты бросил ее на асфальт, пусть вороны полакомятся сей особой. Воздух был наполнен слякотью. Это раздражало. Ты шел упираясь в свое мыслительное извещение. Изящная рана на твоем боку говорила только о том что кошка успела оставить небольшое напоминание о себе, весело что это скоро исчезнет и тогда ты даже не сможешь вспомнить облезлую бродягу. Твое тело теперь и ее могила так же…
…Эрик. Черно-белое недоразумение на твой взгляд, мальчик мечтающий изменить мир, окрашенный светом палящего солнца. Он был молод тогда, еще не смышленый ребенок. И ты потешался над ним скрытым текстом в твоих липких направлениях. Ты говорил о нацизме, было великое удовольствие наблюдать его возмущение, гуманист черт бы тебя побрал. Мальчик мечтающий стать чем-то более значительным, чем дворовая шавка. Ты смеялся от души. Ты мог бы предположить что у него что-то да выйдет в этих несуразных оболочках. Его мечты, как глупо мечтать, ты улыбался учтиво. Это его смущало, не привык он к таким как ты, не ясно что и где. Ты слушал его, делая вид что ты вникал в его слова, ты разглядывал его, твои глаза чуть сильнее сомкнулись на его горле, он был слишком самоуверенным для полукровки то. Глаза тянули из него что-то совсем ему не понятное и когда он вопросительно мигнул, ты обернул свой взгляд в другое место. Маленькие лезвия пилили твой мозг, еще этот живой мальчишка, через чур живой. Ты много видел таких тогда, они были вне твоего мнения и власти. Такие чистые дети, ты горько улыбался тогда, глупые бабочки уже без крыльев. У них были закрыты глаза на весь мир, но для более надежной причины они выкололи себе их, теперь они слепы, они заткнули уши, и теперь они глухие, ты смотрел на него и мог лишь признавать что счастливой судьбы у него не будет. Он померкнет как свечка. Умри же. Ты больше не видел его лица, оно было надето на твою память мельком. Мальчик мечтающий достучаться до небес. Теперь сгори же Эрик…
…Ты был далек от своих реальных воспоминаний. Все кончилось. Та маленькая дверь, и тот кто продолжал гнить в ней, он знал всю правду. Половина из того что ты мог вспомнить было нереальностью, ты выдумал свой мир и с ним же ты был всегда. Он единственный кого ты боишься, он может сказать как все было, он мог это сделать. Но ты глушил его в себе, пока не нашел ключик от черной комнаты в своей груди, и не запер его там. Он долго умирал. Он стал разлагаться и ты стал его забывать, он гнил и гнило твое сердце, твое маленькое черное сердце. Ты когда-то был белым, ты ненавидел этот цвет, ты когда-то был им, и в тот момент когда он выдумал тебя, ты запер его в тыльной стороне твоей головы, теперь ты не затыкаешь уши по ночам слыша его шепот, его крики, ты не помнишь той маленькой двери что до сих пор храниться в тебе. Он остается там. Тот кто знал правду. Болезнь не коснулась этой комнаты. И только то что есть там было истиной, пустота и стены. Труп что там разлагается уже не властное создание. Оно умерло. Ты смеялся, чтобы уберечь себя от его хохота что звучит в твоих голосовых связках, ты боишься его, этого истеричного смеха. Его лицо навеки теперь твое, то же самое лицо, приклеиное к твоему организму. Но его имя до сих пор крутиться у тебя на устах, то проклятое имя, ты помнил как предательски оно звучало. Его тело сейчас в том же состояние, оно не может разложится до конца, пока из его глаз падает снег. Вечный снег перед глазами. Тот Ад где ты был, он был реальным, а все прочее могло оказаться выдумкой. Ты верил в это, как иначе, падай и саморазрушай себя дальше. У тебя его голос, у тебя его глаза, у тебя его лицо в конце концов, ты ненавидел это лицо, ты хотел уничтожить это тело. Пока ты прибываешь в неведенье, ты мог бы знать что он возможно улыбается, потому что улыбка вечно на твоем лице. Его улыбка. Ты сидел сейчас раскачиваясь в разные стороны, чувствуя боль от пустоты что тебя пожирает, но черная комната все еще там, она та пустота, она придет за тобой когда-нибудь. «kleines kohlschwarzes Herz» ты напевал себе под нос, маленькое черное сердце. Никому не доверяя одной тайны. Как ты умрешь…
9.Личный статус - наш черный кабинет.
10.Связь: как с Лолой.
11.Вы ознакомились с правилами?: да.
12.Ключ к анкете:
canis lupus
. Нос на вид обычный,но если присмотрется-во первых он не чёрный,а во вторых-через него проходит маленький,почти незаметный шрам.Кроме этого маленького шрама Криспай имеет ещё два шрама-один на правом плече,а второй проходит через жёлтого цвета глаз.Глаза у полукровки разноцветные-один жёлтый,как весенее солнышко,другой-зелёный,как изумруд.Оба глаза узкии,словно лисьи,хитрые и красивые-короткии густые ресницы придают им изюминки.
